Практически на всей территории российского государства урожаи были низкими
Обновлено: 08.07.2024
В том, что Милов – крупнейший исследователь нет никакого сомнения. Но всякий переход историка от исследований к обобщению всё равно неизбежно предполагает публицистику, то есть соотнесение высказывания не с фактом, а с предполагаемой ценностной значимостью, общественной пользой, идеологическими предпочтениями и т.д., а также – широкие обобщения, требующие упрощения фактов.
На мой взгляд Милов не только не избежал этой опасности, но и создал весьма одностороннюю и довольно ценностно вредную теорию, которая заключается в следующих тезисах:
1. Природа России исключает высокую продуктивность сельского хозяйства. Урожаи в России чудовищно низки и исключительно зависимы от погодных условий. Продуктивный период сельскохозяйственных работ крайне короток, а нагрузка, требующаяся от крестьянина в этот период чудовищна и потребовались бы невероятные перегрузки, чтобы давать хорошо обработанную пашню и урожай, сравнимый с европейским. При этом русский крестьянин еще и безнадежный заложник слепых капризов погоды.
2. Стало быть, развитие городского общества, промышленности, сложной государственности и цивилизации в России естественным эволюционным путем невозможно. Необходима сверхжесткая экспроприационная государственность, подавление общиной индивидуального крестьянского хозяйства (на основе которого по мнению Милова выросла западная гражданственность и культура), рабовладение в промышленности, чтобы Россия хоть как-то была конкурентоспособна с Западом.
Понятно, что эта теория чрезвычайно любима как неосталинистами, для которых она доказывает, что Сталин и его модель – это органичное продолжение русской истории, а потому надо кого-нибудь расстреливать, так и либералами, для которых она доказывает, что в этой ледяной пустыне ничего кроме Сталина быть не может по определению, а потому надо куда-нибудь валить. Именно по этой одновременной востребованности теории Милова как левыми, так и либералами, она приобрела сейчас в историографии статус едва ли не универсального ключа к объяснению русского исторического процесса: раз холодно, то голодно, раз голодно, то нужна чрезвычайка.
Меня в теории Милова с самого начала удивили несколько моментов.
Эта феноменальность конечно должна была бы навести автора на мысль, что он, возможно, несколько занизил уровень аграрного развития России и преувеличил стоящие перед нею трудности, но вместо этого Милов обозначает некие непереходимые для русской экономики пределы, которые якобы без чрезвычайности преодолеть невозможно.
При этом вот что меня насторожило. И исследования самого Милова и его школы (например Л.Г. Степановой) сосредотачиваются на исследовании новгородских писцовых книг. То есть систематическая картина традиционного русского сельского хозяйства в координатах миловской школы – это картина новгородская.
Но… Особенность хозяйственных условий Новгородской земли среди прочих русских земель составляет притчу во языцех. Они чрезвычайно неблагоприятны даже для русского Севера. Болота, сырость, капризная погода. Именно поэтому Новгород вынужден был заниматься торгово-промысловой деятельностью, держа пашенное хозяйство по сути как подсобное. И поэтому же он оказался заложником Низовской земли, то есть прежде всего Москвы, контролировавшей подвоз хлеба, который он контролировать не мог.
Судить обо всем русском сельском хозяйстве по Новгороду это примерно как судить о мускульной силе и способности подтянуться всех русских мужчин по вашему покорному слуге.
Между тем в работах Милова мне постоянно попадались цифры, которые вызывали легкую тревогу – только что у других авторов, перед которыми не стоит цель доказать безнадежность и неразвитость русского сельского хозяйства, например в работе "Географическая среда и история России. Конец XV – середина XIX в." (М., Наука, 1983) историка А.В. Дулова из Иркутска (представитель школы исследователя Илимской пашни В.Н. Шерстобоева), обобщившего огромный материал, я встречаю гораздо более высокие цифры средней урожайности по России за XVII-XIX века.
Если Милов и его последователи убеждают читателя, что средняя урожайность русской пашни была сам-1,5 – сам-2, то Дулов приводит цифры от сам-3 до сам-4, - а между этими урожайностями целая цивилизационная пропасть. При этом источники его утверждений считываются лучше, выглядят менее избирательны и лучше проработана корреляция между хорошими, средними и плохими годами.
При этом у меня создается впечатление, что Милов еще и несколько завышает уровень аграрного развития Западной Европы, создавая у читателя впечатление, что между русскими цифрами и европейскими – пропасть.
Так, для Кириллово-Белозерского монастыря средний урожай ржи первой четверти XVII века – сам-4, в вотчинах Симеона Бекбулатовича в 1580-х, урожай ржи – сам-4,4. В вологодских дворцовых областях – сам-4,75, в дворцовых селах Мещерской стороны в 1600 году урожай сам-4. Он же приводит данные Слихера ван Бата, исследовавшего урожайность в Европе с 810 по 1820, показываающие, что в Германии и Польше урожаи ржи колебались от сам-3 до сам-4. То есть Центральная Европа с её университетами, Лютером и liberum veto точно не превосходила Россию в аграрном развитии.
Не касается практически Милов и феномена ополий и пойменных пашен на которые приходилась ведущая часть производства зерна. Скажем у Вологды собирали сам-9,5, а на Ваге – сам-9,9.
Таким образом, есть достаточные основания для того, чтобы поставить вопрос о необходимости тотальной проверки теории Милова как в её оценочной части, так и в степени подкрепленности конкретными цифрами, в которых ощущается тенденция к систематическому занижению уровня урожайности и пределов возможного для русского сельского хозяйства.
Поскольку проверка утверждений о низких урожаях зерна потребует проверки сотен цифр и долгого времени я взял более простое, но тоже структурно важное для концепции Милова, утверждение касательно уровня обеспеченности русского крестьянина сеном.
Поэтому давайте ответим на простой вопрос – действительно ли 300 пудов сена были максимумом того, что могло себе позволить традиционное русское домохозяйство и точно ли 1244 пуда были для такого домохозяйства бессмысленной фантазией. Проработка конкретных исследований по русской аграрной истории показывает, что мы имеем дело с чудовищным занижением объемов доступного для домохозяйств сена.
Так вот, по подсчетам В.Н. Шункова распределение сенокосов в Тагильской слободе было следующим:
50 копен – 26 случаев.
100 копен – 34 случая.
200 копен – 49 случаев.
300 копен – 16 случаев.
В слободе Катайского острога:
100 копен – 98 случаев.
150 копен – 49 случаев.
200 копен – 66 случаев.
300 копен – 13 случаев.
Если мы возьмем вес копны по оценке Шапиро, то получится разброс от 500 до 3000 пудов на одно домохозяйство, то есть буквально сенную роскошь.
Теперь давайте заглянем во дворы к кемским крестьянам.
Ивановы-Кузнецовы (сс.291-292): 1 сенокосное поле (1 воз), морские пожни (4,25 возов), то есть около 600 пудов сена, вместо миловских 300 пудов.
Внуковы (с. 292): 1 оброчное сенокосное поле, 2 воза морских пожен, 9,5 возов в теребах, то есть если взять по нижней границе – около 700 пудов сена.
Бобыль Богдан Котов (с. 305): 1,5 воза сенокосного поля, то есть 300 пудов сена.
Бобыль Михаил Плешко (с.305): - полвоза сенных полей и 5 возов теребов. То есть если взять по минимуму – 250 пудов сена.
Бобыль Третьяк Валигин (с.306): - 2 воза морских пожен и 1,5 воза теребов. 245 пудов сена при минимальной оценке.
Бобыль Фёдор Минин Чеус (с. 306): 3 воза на печище, 6,5 на теребах. Емкость воза на печище непонятна, но вряд ли она меньше, чем на теребах. Так что если посчитать по минимуму получится 300 пудов сена. Потомок Федора – Максим Чеусов, владел 1 лошадью, 2 коровами, 2 лодками, четвертью ладьи и сетью для ловли нерпы, то есть у него было больше скота, чем Милов насчитал для своего однотяглового крестьянина.
Итак, 300 пудов сена - это нормально для бобыля, но никак не для полноценного крестьянского хозяйства.
Разумеется, на русском Севере, где зерновое хозяйство почти не велось, нужда в навозе была меньше, а простора для лугов – больше. Но совсем не то же самое – земельный голод, вызванный социальными факторами, и мнимая климатическая и трудовая невозможность для русского крестьянина выкосить и заготовить больше 300 пудов сена, к которой апеллировал Л.В. Милов.
Необеспеченность русского крестьянина сеном была отнюдь не настолько всеобщей и фундаментальной, чтобы из неё можно было сделать вывода о невозможности качественного удобрения почвы и о необходимости жесткого государственного террора или, тем более, революции.
Существовали обширные сельскохозяйственные районы, где животноводство процветало, например Подвинье с его великолепными холмогорскими коровами. Вот, например, подсчеты А.И. Копанева касающиеся Паниловской волости Холмогорской округи:
Итак, немного пройдясь по доступной литературе мы на месте сконструированного Л.В. Миловым измученного одинокого пахаря, едва сводящего концы с концами получаем зажиточных и домовитых мужиков, которые создают колоссальный прибавочный продукт и продают его на рынке. Но это совсем не та вымерзающая нищая Россия, которую рисует теория климатического стресса, столь популярная сегодня. Новиковым, Шерстянниковым и Скокиным очевидно не требовался непременно ни опричник с ногайкой, ни петровский чиновник, пропахший табаком, ни, тем более, ходящий по горло в крови чекист с наганом.
Разумеется, миловский пахарь тоже был кое-где реальностью. Прежде всего в послепетровскую эпоху и в центральных областях аграрного перенаселения. Но это говорит не о том, что климатические условия и мнимый аграрный тупик потребовали всё более изощренных форм деспотизма, а напротив, что эти формы деспотизма подорвали жизненные силы русского крестьянства в ряде регионов.
При этом для подтверждения своей теории Л.В. Милов еще и внес заметную путаницу в представления о характере русского народа.
Нужно иметь крайне превратное представление о сущности православного религиозного самосознания русского народа, чтобы объяснять укрепление мысли о Божием всемогуществе капризами погоды. Сущность христианского учения, напротив, базируется на представление о мире Божьем как о целесообразном порядке, а о самом Боге, как о подателе всякого блага и милосердном Отце.
То есть, если идея о всемогуществе Божием и впрямь порождалась в крестьянском сознании, в чем Милов кажется не сомневается, значит русский крестьянин достаточно уверялся как в подчиненности мира строгой и постижимой для человека закономерности, так и в том, что Бог щедр на милости для христианина-крестьянина.
Приводимые в подтверждение Миловым русские пословицы в большинстве своем как раз и свидетельствуют о представлении о Боге как о подателе блага, а не как о генераторе случайностей.
Еще абсурдней обосновываемое опять же пословицами утверждение, что русский крестьянин ощущал бесперспективность своих трудовых усилий и, в связи с этим, испытывал чувство… скептицизма.
Утверждение о том, что природа приучила великоросса к кратковременному напряжению летней страды и долгой расслабленности, не выработала способности к планомерной систематической работе, обучив лишь искусству аврала, и отучив полагаться на свою милость, а не на авось, вошло почитай что во все хрестоматии и учебные пособия по этнологии и этнопсихологии.
Географические факты, приводимые А.В. Дуловым полностью противоречат этой теории. Он обращает внимание на поразительное отсутствие разницы в урожайности между северной и южной зонами великорусского земледелия:
Иными словами, выработке большего прибавочного продукта в России мешал в этой части страны не климат, а социальные и психологические условия. Сокращение трудозатрат было для русского крестьянина, пришедшего в Черноземье, предпочтительным способом улучшения качества жизни перед интенсификацией производства и получением более высокого дохода. Это достаточно архаичная черта, отмеченная в русских крестьянских хозяйствах А.В. Чаяновым . Но климат тут совершенно нипричем, ту же самую архаичную черту, ориентируясь на работы Чаянова, зафиксировал у земледельцев Новой Гвинеи американский антрополог Маршалл Саллинз .
Но, с другой стороны, чтобы поддерживать привычный им уровень цивилизации, те же русские крестьяне на бедных и тяжелых почвах шли на настоящий трудовой подвиг, чтобы вырастить урожай сопоставимый с тем, что без труда давался на Черноземе. В землях, ставших колыбелью великороссов, для этого приходилось работать с утра до вечера круглый год. Ни о каком периоде расслабления говорить не приходилось.
При этом работа была отнюдь не столь бессмысленным делом, как полагает Л.В. Милов. Русская природа – мать сердитая, но и отходчивая. То, что она отобрала у крестьянина в один сезон она компенсирует в другой. Как отмечал Н.Л. Рубинштейн:
Трудящийся от зари до зари великорусский крестьянин и расслабляющийся всю зиму после короткой страды великорусский крестьянин – это не один и тот же крестьянин в два разных времени года, а два разных великорусских крестьянина в двух разных точках русского пространства.
Один может себе позволить не работать. Другой не может себе этого позволит и потому трудится систематически с постоянным напряжением. Л.В. Милов совершенно справедливо заметил, что количество человекочасов, нужных русскому крестьянину для того, чтобы получить приемлемый урожай – значительно больше, чем на Западе Европы. Но он сделал из этого два совершенно ошибочных вывода. Первый неверный вывод, - что по этой причине урожай у великорусского крестьянина будет меньше, так как ему не хватит для работы сил. Второй неверный вывод, - что по этой причине он будет обрабатывать землю менее тщательно, пустившись в игру на авось с непредсказуемой погодой.
Вот что мы видим из характеристики Лепехина, подтверждаемой приводимой Дуловым статистикой и цитируемыми самим Миловым русскими пословицами.
Проблема этой концепции в том, что она пронизана последовательным и убежденным неверием в силы того самого великорусского пахаря о котором трактует. Она сводит на нет его удивительные усилия по строительству жизни и созиданию великой христианской цивилизации на ледяных северных просторах. Тысячелетнее усилие русского народа игнорируется или, в лучшем случае, приписывается государству в его деспотической ипостаси и его безграничным жестокостям. К тому же, если присмотреться к русской истории попристальней, ощущение повальности этих жестокостей значительно поубавится. Согласное и радостное сожитие государства и народа редко отмечаются в летописях, но это не значит, что его в действительности не было, иначе столь невыносимое, как выходит по историческому мифу нашего западничества, государство просто бы не просуществовало столь долго.
Совершенно незамеченными остаются сотни даров, которыми природа одарила великоросса, обделив ими всех остальных.
Уникальная система ближних и дальних коммуникаций по немыслимому переплетению бесчисленных рек, позволившая приобрести в эпоху низких скоростей неохватную территорию, ставшую кладовой ресурсов и для международной торговли нового времени и для промышленного развития времени новейшего.
Практические неисчерпаемые запасы леса и возможность, за счет подсеки, производить хлебопашеский спурт, мало того – сеять пшеницу у 60 широты, где она, казалось бы, совершенно немыслима.
Возможность легко переключаться в самых северных районах с аграрной на высокопродуктивную и создающую огромную прибавочную стоимость, высокодоходную промысловую деятельность – будь таки бортничество или добыча пушнины, рыбная ловля или солеварение. Русь имела привилегию, которой многие другие народы могли только завидовать – своим хлебом поддерживать обширный промысловый класс, который зарабатывал для страны деньги.
Сама пустота на северо-восточной границе, дававшая возможность двигаться, не встречая сопротивления враждебных цивилизаций – разве не была она благом? Представим себе русских стиснутыми враждебными народами как, к примеру, другие славяне - словаки в Карпатах?
То, что Россия смогла развить и поддерживать в столь северных широтах и неблагоприятных климатических условиях цивилизацию полного профиля – не есть, конечно, случайность, не есть в техническом смысле чудо (то есть материально беспредпосылочное событие), хотя, конечно, является чудом в смысле эстетическом и нравственном, и уж конечно это не плод варварской жестокости безжалостного государства, как представляет дело Л.В. Милов.
Напротив, принудительный казенный труд раз за разом доказывал свою полную экономическую неэффективность и оказывался растратой народных сил. Разительный пример приводит А.В. Дулов:
Чудо русской истории началось тогда, когда русское государство ну никак не было более жестоким, чем его соседи. А его последующая суровость связана, на мой взгляд, с фактором системной военной угрозы с нескольких направлений, а не с чрезмерной скудостью материальных ресурсов и невозможностью существовать иначе, кроме как людоедством. Ресурсами и прибавочным продуктом русские обладали может быть и не самыми большими, - однако учтем обширность пространства по которому следовало распределять инвестиции, - но достаточными, чтобы создать жизнеспособный политический, социальный и культурный организм, восстанавливать его после множества внешних нашествий и со всё большим размахом пользоваться наступающим со временем эффектом отдачи от большого масштаба.
Жизнь в России медленно, с отступлениями, но неуклонно устраивается. В то время как жизнь стран и народов, прибавочный продукт которых давно позволял жить припеваючи и горе не знать, на деле приходит в упадок и они стоят на грани погружения в большую смуту. В том числе и потому, на мой взгляд, что не прошли сурового искуса в послушании северной русской природе в сочетании с послушанием Русскому Богу.
Однако бог с ними, с богатыми народами и их будущей судьбой. Гораздо более важно, чтобы мы сами пропагандой ложной идеи, что русский климат для эффективности экономики нуждается в людоедском государстве, не обрекли бы себя и впрямь на новое пиршество каннибалов. Это было бы для нас не только демографически, но и экономически убийственно, поскольку на деле рабство, подавление частного интереса русского человека, обессмысливание его труда, это не только нравственная и социальная, но и хозяйственная катастрофа. В периоды, когда господствует мысль о прелести кнута русская земля запустевает.
Об этом важно помнить, поскольку ошибки в прикидках пудов сена, приходящегося на одно домохозяйство, вполне могут запустить цепочку идейных и политических ошибок, ведущих на лагерную вышку
Данный очерк является частью работы над "Кратким очерком истории русской нации", над которым ведет работу автор. Работа над очерком поддерживается добровольными пожертвованиями моих читателей. Если вы хотите поддержать эту работу и мотивацию автора сосредоточиться именно на ней, а не на журналистской поденщине, вы можете это сделать одним из следующих способов:
Согласно прогнозам, по итогам 2021/22 сельскохозяйственного сезона Россия произведет 123 млн тонн зерновых, из которых на экспорт отправит не более 44 млн тонн, это соответственно на 8% и 11% меньше по сравнению с показателями прошлого сезона. Данная ситуация обусловлена как низким урожаем из-за погодных условий, так и введенными государством в этом году экспортными пошлинами на зерно. Кроме того, экспорт российского зерна дополнительно осложняется усилением конкуренции за рынки сбыта со стороны Австралии, Украины и других стран – производителей зерновых.
Галина Музлова
Меньше, чем в прошлом году
По данным Минсельхоза, по состоянию на 26 августа 2021 года в России было убрано 87 млн тонн зерна с площади 31,3 млн га при урожайности 27,8 ц/га. Темпы уборки оказались на 7,5% ниже по сравнению с прошлогодними (94,1 млн тонн).
Рис. 1. Валовой сбор и экспорт зерна в России в 2010/11-2021/22 с/х сезонах
Источник: Минсельхоз, ФТС России, оценки аналитиков рынка
По состоянию на август 2021 года сбор зерна по регионам РФ был различным: из-за длительной жары и засухи образовались существенные провалы по Приволжскому, Уральскому и Центральному округам, которые компенсировались за счет юга. Самый значительный прирост был отмечен в ключевых зернопроизводящих регионах страны – на Дону, Кубани и Ставрополье, значительное увеличение урожайности зерна также было зафиксировано в Сибири.
Пошлиной по экспорту
По данным ФТС России (без учета данных о взаимной торговле с государствами – членами ЕАЭС за июль и август) на 26 августа, в 2021/22 сезоне было экспортировано 5,3 млн тонн зерновых культур, что на 27,6% меньше, чем за аналогичный период прошлого сезона (7,3 млн тонн).
Ожидается, что по итогам 2021/22 сельскохозяйственного сезона (с 1 июля 2021 года по 30 июня 2022 года) производство зерна в России составит 123 млн тонн, экспорт – 43,8 млн тонн (в прошлом с/х сезоне показатели составляли 133,5 млн и 49,4 млн тонн соответственно).
Напомним, что с 15 февраля 2021 года в России были введены ограничения на вывоз зерновых. До 1 июля 2021 года действовала тарифная квота: экспортировать было разрешено 17,5 млн тонн зерна (пшеницы, ржи, ячменя и кукурузы), экспорт сверх этого объема облагался пошлиной в размере 50% от таможенной стоимости. В пределах квоты с 15 февраля была введена экспортная пошлина на пшеницу: до 1 марта она составляла 25 евро за тонну, затем была увеличена до 50 евро за тонну. С 15 марта также были введены пошлины на экспорт кукурузы и ячменя соответственно 25 и 10 евро за тонну.
Аналитики обращают внимание на то, что с учетом продолжающегося роста мировых цен, спровоцированного в том числе выходом отчета Минсельхоза США (USDA), где были неадекватно снижены прогнозы урожая и экспорта российской пшеницы, рост пошлины будет продолжаться: в сентябре она превысит $40 за тонну, а в октябре может достичь $55.
Обострение конкуренции
В тройку импортеров российского зерна традиционно входят Турция, Египет и Саудовская Аравия. Также российское зерно ввозят страны СНГ, Северной Африки, Ближнего Востока, Америки. Каждый год список импортеров зерна из России пополняется новыми участниками, осуществляющими как разовые, так и регулярные закупки, однако общая структура российского экспорта остается более или менее постоянной.
Растет конкуренция и на уровне импортеров зерна. К примеру, в авгус-те 2021 года Грузия объявила, что из-за высоких цен намерена отказаться от российской пшеницы, хотя наша страна является основным ее поставщиком. Грузия планирует переориентироваться на пшеницу Казахстана, рассчитывая, что из-за нестабильной ситуации в Афганистане Казахстан переориентирует эти объемы на грузинский рынок.
Еще один характерный пример: государственная компания по закупкам продовольствия Египта GASC заявила, что закупила 180 тыс. тонн румынской и украинской пшеницы, так как российская продукция не прошла по цене.
Безусловно, российское зерно не останется без потребителей на мировом рынке, но приходится признать, что конкуренция здесь становится все более острой и России все сложнее удерживать ведущие позиции, особенно в условиях низкого урожая и высоких экспортных пошлин.
Следующий пласт данных относится к концу XVI века. Это, в частности, сведения о полях Иосифо-Волоколамского монастыря. В его селах во Владимирском, Суздальском, Тверском, Старицком, Рузском, Волоцком и Дмитровском уездах за отдельные годы (с 1592 по 1604) урожайность ржи была в пределах от сам-2,45 до сам-3,3, овса — от сам-1,8 до сам-2,56, пшеницы — от сам-1,6 до сам-2,0, ячменя — от сам-3,7 до сам-4,2 и т. д. 4
В наиболее плодородном, в пределах Нечерноземья, Белозерском районе в 1604—1608 гг. урожайность ржи колебалась от сам-2,3 до сам-4,5, овса — от сам-1,6 до сам-2,6, ячменя — от сам-4 до сам-4,3 5 . Причем на тех же нолях спустя почти полтора века (в 1743—1750 гг.) урожайность в среднем стала даже ниже (по ржи от сам-2,7 до сам-3,7, по овсу — от сам-2 до сам-3, по ячменю — от сам-3 до сам-4,25) 6 .
За счет вовлечения новых участков подсечной пашни урожайность на ряд лет могла резко повышаться. Так, в селениях Кирилло-Белозерского монастыря в 70— 80-е годы XVII в. урожай ржи доходил до сам-10, овса — сам-5, ячменя — сам-6 и более 7 . Но преобладающим в XVII в. был все же низкий уровень урожайности (в Ярославском уезде рожь от сам-1 до сам-2,2, овес — от сам-1 до сам-2,7, ячмень — от сам-1,6 до сам-4,4; в Костромском уезде — рожь от сам-1 до сам-2,5 и т. д.). В плодородных земледельческих вкраплениях таежного Севера рожь имела урожай до сам-3,6, а овес — до сам-2,7. В Новгородской и Псковской землях урожай ржи колебался от сам-2,4 до сам-5,3, овса — от сам-1,8 до сам-8,2 и т. д. 8
В XVIII в. общая картина практически не меняется. По вологодскому Северу рожь давала от сам-2 до сам-2,7, иногда до сам-4,2, овес — от сам-1,5 до сам-2,8, ячмень — от сам-1,3 до сам-6, иногда до сам-10 9 . Со второй половины XVIII в. появляются сводные данные по урожайности на больших территориях — в масштабах губернии. Так, по Тверской губ. в 1788—1791 гг. урожайность ржи и овса в среднем колебалась от сам-1,9 до сам-2,8, по пшенице — от сам-1,9 до сам-2,7. В те же годы в Новгородской губ. рожь и овес давали от сам-2,1 до сам-3,2, ячмень и пшеница — от сам-2,4 до сам-3,1. В Московской губ. в 1782 г. и 1795 г. урожайность овса была на уровне от сам-2 до сам-2,5, ячменя — около сам-2,3, пшеницы — от сам-1,8 до сам-2,6. В Ярославской губ. 1796 год дал очень низкий урожай (рожь — сам-1,4, овес — сам-2,2 ). В Костромской губ. в 1788 г. рожь дала сам-2,3, а овес, ячмень и пшеница — по сам-2,1. Наконец, в Нижегородской губ. в 1792—1794 гг. рожь имела урожай от сам-2,1 до сам-3,1, овес — от сам-2,3 до сам-4,6, ячмень — от сам-1,9 до сам-3,1. К югу от Оки, там. где преобладали деградированные и оподзоленные черноземы (Калужская, Рязанская, частично Орловская, Тамбовская и др. губернии), в 80—90-х годах XVIII в. урожайность была немногим выше, чем в Нечерноземье (рожь от сам-1,9 до сам-4,4, овес — от сам-0,9 до сам-5,4, ячмень — от сам-1,5 до сам-5,3 и т. д.) 10 .
Мало что изменилось и в XIX веке. В 1802—1811 гг. средняя урожайность зерновых культур достигала в Северном регионе — сам-3,4, Северо-Западном — сам-2,7, Западном — сам-3,6, в Смоленской губ. — сам-2,6, Центрально-Нечерноземном регионе — сам-2,6, Средне-Волжском — сам-3, Приуральском — сам-3. За 50 лет урожайность этих культур практически не изменилась и в 1851—1860 гг. в Северном регионе она составляла сам-3,4, Северо-Западном — сам-2,7, Западном — сам-2,7, в Смоленской губ. — сам-2,3, Центрально-Нечерноземном — сам-2,7, Средне-Волжском — сам-3,6, Приуральском — сам-3,4 11 . В конце XIX в. в 13 губерниях Нечерноземной зоны чистый душевой сбор составил всего 14 пудов (224 кг) 12 .
Таким образом, в историческом центре Российского государства в течение, по крайней мере, 400 лет уровень урожайности был необычайно низок. Хотя не следует забывать, что и он был достигаем путем громадных затрат труда.
Первой причиной стабильно низкой урожайности в основных регионах России была худородность почв. Однако низкое их плодородие объясняет далеко не все. Ведь во многих странах Европы почвы были отнюдь не самые лучшие, но благодаря тщательной обработке и обильным удобрениям урожайность там, особенно в Новое время, постоянно росла. Почему же иначе было в России? Почему повышение плодородия здесь связывали только с обновлением пахоты за счет залежи или росчистей, а не прибегали к обильному удобрению?
Одной из причин такого положения, особенно для второй половины XVIII в. и более позднего времени, казалось бы, могла быть возрастающая плотность населения и в связи с этим нехватка пашенной земли и распашка лугов, а следствием этого — сокращение скотоводства и в конечном счете дефицит удобрений. Но это не совсем так. Ведь урожайность была низкой и в более ранние времена. Кроме того, во второй половине XVIII в. в центральных районах России еще оставались пространства с хорошей базой для скотоводства. Тем не менее и там урожайность держалась на уровне сам-3. В чем же дело?
Основная причина кроется в специфике природно-климатических условий исторического центра России. Ведь здесь, при всех колебаниях в климате, цикл сельскохозяйственных работ был необычайно коротким, занимая всего 125—130 рабочих дней (примерно с середины апреля до середины сентября по старому стилю). В течение, по крайней мере, четырех столетий русский крестьянин находился в ситуации, когда худородные почвы требовали тщательной обработки, а времени на нее у него просто не хватало, как и на заготовку кормов для скота.
Для подтверждения этого положения используем уникальные сведения так называемых офицерских описей конца 50-х годов XVIII века. Их материал дает нам близкое к реальности представление об уровне затрат труда в земледелии крупного господского (монастырского) хозяйства. Поскольку монастырская барщина была в то время невелика и вполне обеспечена рабочей силой, здесь имелись условия для более или менее тщательной обработки земли, реального выполнения минимально необходимых требований агрикультуры. В нашем распоряжении есть выборочные данные по 100 монастырским владениям, сравнительно равномерно расположенным в разных зонах Нечерноземья, а также зоне деградированных черноземов 13 . При условии нормальности статистического распределения наших выборок (а исследуемые материалы, с точки зрения статистики, случайная, суть бесповторная выборка) их данные могут быть подвергнуты интервальной оценке параметра (с использованием распределения Стъюдента) 14 .
Разумеется, указанный путь резкого увеличения затрат труда в ограниченный отрезок времени был реальным далеко не для всех крестьян. Только зная это, можно понять, например, почему даже в XVIII в. при земельном просторе, отсутствии скученности населения в Нечерноземье и заокских землях обеспеченность пашней достигала всего-навсего трех десятин на мужскую душу, а фактически обрабатывал русский крестьянин и того меньше. Еще в конце 50-х годов Н. Л. Рубинштейн выяснил на основе статистики Генерального межевания и губернских отчетов, что во второй половине XVIII в. при среднем наделе пашни в Нечерноземье в 3—3,5 дес. на душу мужского пола фактический посев и пар составляли всего 53,1% от этого не слишком большого надела. Остальная пашня просто не использовалась. Это означает, что реальный посев в двух полях на мужскую душу был равен 1,24 дес, а на семью из четырех человек — 2,48 десятины 17 . В. И. Крутиковым убедительно доказано, что начиная, по крайней мере, со второй половины XVIII в. и вплоть до середины XIX в. посев не занимал всей пашни. В 1788 г. доля посева в Тульской губ. составляла ко всей пашне всего 46,7% 18 .
Исходя из этих расчетов, результаты Прокофьевой могут быть скорректированы: на 4,2 полных едока потребуется уже 100,8 пуда. С учетом расхода зерна на корм скоту дефицит хлебного бюджета среднего крестьянского хозяйства (6 душ) возрастает до 60,3 пуда. К тому же и сама Прокофьева, опираясь на свои расчеты, замечает, что дополнительный учет расхода зерна на одну лишь лошадь так влияет на уровень состоятельности крестьянских хозяйств, что 70% дворов оказываются не обеспеченными зерном 24 .
Обрабатывая данные хлебного бюджета середины XVIII в., исследованные А. М. Шабановой по вотчинам Александро-Свирского монастыря 25 , можно прийти к следующим итогам. По Кондужской волости беднейшая группа дворов (74% хозяйств волости) сводила хлебный бюджет с дефицитом в 74,3 четверика (пуда). Во второй группе дворов (17% хозяйств) средний излишек составлял всего 14 четвериков. Лишь третья группа, к которой относились самые зажиточные крестьяне, имела значительный излишек хлеба — до 214 четвериков (но они составляли всего лишь 9% хозяйств). Однако, приведя все подворные доходы в соответствие с удельным весом той или иной группы дворов, мы получим в итоге в среднем по волости дефицит хлебного бюджета в 33,4 четверика. По другой волости, Лоянской, где земледелие было основой существования крестьян Приладожья, беднейшая группа (47,5% дворов) имела дефицит в среднем на двор 29 четвериков (пудов). Во второй группе (33% дворов) излишки достигали всего 12,2 четверика. И только в третьей, зажиточной группе (19,5% дворов) излишки были солидны — 124 четверика. Общий баланс (взвешенный по каждой группе) дает всего 14,4 четверика хлебных излишков. В целом же по всем свирским владениям Александрова монастыря хлебный баланс был дефицитным.
Еще хуже было в XIX веке. По расчетам В. И. Крутикова, в Тульской губ. в первой половине XIX в. посевная площадь удобрялась раз в 15 лет. Этот расчет основан на оценке количества скота, потребного для нормального удобрения (по данным В. И. Вильсона, для этого нужно было иметь на десятину пара, по крайней мере, 6 голов крупного рогатого скота) 35 . В Тульской губ. на десятину пара было 1,2 головы крупного скота 36 . Во второй половине XIX в. во многих уездах Московской губ. на десятину пара приходилось 1—1,5 головы крупного скота, то есть пашню удобряли (по норме) раз в 12—18 лет. В Орловском уезде Вятской губ. пар унавоживали раз в 12 лет, а всю землю раз в 36 лет(!) 37 .
Практика XVIII в. и первой половины XIX в. продолжала давнюю традицию, ибо столь же мало удобрялись, например, монастырские поля в конце XVI — начале XVII века. Так, в Иосифо-Волоколамском монастыре, но данным Н. А. Горской, пашня удобрялась примерно один раз в 24 года (данные 1592 и 1594 гг.), а земли Кирилло-Белозерского монастыря — один раз в 9 лет (данные 1604—1605 гг.) 38 .
Острый дефицит удобрений на крестьянских и даже на господских полях имеет свое объяснение. При необычайно длительном стойловом содержании скота, равном примерно 200 суткам и усугубленном суровым режимом зимы, срок заготовки кормов в Нечерноземье был очень ограниченным. Обычно сенокос продолжался 20—30 дней и за это время нужно было запасти огромное количество сена.
В 60-х годах XVIII в. Елагин полагал нормальными следующие рационы кормления скота сеном. На 7 месяцев стойлового содержания для лошади — 160, для коровы — около 107, для овцы — около 54 пудов. Следовательно, на 2,25 головы крупного скота (лошадь, корова и овца) нужно было около 323 пудов сена. А среднее однотягловое хозяйство, имея примерно 2 лошади, 2 коровы и 2—4 овцы, накашивало обычно около 300 пудов сена 39 .
Чтобы получить даже такой запас корма, косец-мужчина должен был иметь 18—20 дней для чистой косьбы, скашивая ежедневно по 0,2 десятины. При этом мы исходим из среднего урожая трав примерно в 80 пудов с десятины, поскольку суходольные луга нередко давали лишь по 30—40 пудов, а заливные — до 150 пудов. Укосы в 200—400 пудов были редкостью (такие бывали лишь по рекам Оке, Лопасне, Наре и др.) 40 . Если считать расход времени на сушку сена равным, как минимум, неделе, а время на стогование и возку в 3—4 дня, то весь сенокос как раз и составит 29—30 дней. Итог такого сенокоса неутешителен — в среднем на голову крупного скота он давал 66.7 пуда.
Читайте также: