Октябрь был на редкость холодный ненастный тесовые крыши почернели спутанная трава
Обновлено: 07.07.2024
гигантские тучи. Сыпался грустный дождь. Местные пастухи перестали гонять на окрестные пастбища стада. До весны затих чудесный пастуший рожок. а) первое и четвёртое предложения разберите по членам, укажите части речи, выпишите словосочетания. б) Во втором предложении подчеркните согласные, которые всегда обозначают твёрдый звук. в) Спишите словарные слова. г) Придумайте и запишите три слова с орфограммой проверяемая безударная гласная в корне слова.
Ответ или решение 1
1) Октябрь (подлежащее, выраженное именем существительным) был холодный (составное именное сказуемое, выраженное глаголом и прилагательным) и ненастный (составное именное сказуемое, выраженное глаголом и прилагательным).
2) Над лугами (обстоятельство, выраженное именем существительным с предлогом) тащились (сказуемое, выраженное глаголом) гигантские (определение, выраженное именем прилагательным) тучи (подлежащее, выраженное именем существительным).
Константин Паустовский - Телеграмма краткое содержание
Константин Паустовский - Телеграмма читать онлайн бесплатно
Октябрь был на редкость холодный, ненастный. Тесовые крыши почернели.
Спутанная трава в саду полегла, и все доцветал и никак не мог доцвесть и осыпаться один только маленький подсолнечник у забора.
Над лугами тащились из-за реки, цеплялись за облетевшие ветлы рыхлые тучи. Из них назойливо сыпался дождь.
По дорогам уже нельзя было ни пройти, ни проехать, и пастухи пере, стали гонять в луга стадо.
В старости художник вернулся из Петербурга в свое родное село, жил на покое и занимался садом. Писать он уже не мог: дрожала рука, да и зрение ослабло, часто болели глаза.
Не расскажешь же об этом Манюшке, дочери соседа, колхозного сапожника, — девчонке, прибегавшей каждый день, чтобы принести воды из колодца, подмести полы, поставить самовар.
Катерина Петровна дарила Манюшке за услуги сморщенные перчатки, страусовые перья, стеклярусную[4] черную шляпу.
— На что это мне? — хрипло спрашивала Манюшка и шмыгала носом. — Тряпичница я, что ли?
— А ты продай, милая, — шептала Катерина Петровна. Вот уже год, как она ослабела и не могла говорить громко. — Ты продай.
— Сдам в утиль, — решала Манюшка, забирала все и уходила.
Изредка заходил сторож при пожарном сарае — Тихон, тощий, рыжий. Он еще помнил, как отец Катерины Петровны приезжал из Петербурга, строил дом, заводил усадьбу.
Тихон был тогда мальчишкой, но почтение к старому художнику сберег на всю жизнь. Глядя на его картины, он громко вздыхал:
Тихон хлопотал часто без толку, от жалости, но все же помогал по хозяйству: рубил в саду засохшие деревья, пилил их, колол на дрова. И каждый раз, уходя, останавливался в дверях и спрашивал:
— Не слышно, Катерина Петровна, Настя пишет чего или нет?
Катерина Петровна молчала, сидя на диване — сгорбленная, маленькая, — и всё перебирала какие-то бумажки в рыжем кожаном ридикюле. Тихон долго сморкался, топтался у порога.
— Ну что ж, — говорил он, не дождавшись ответа. — Я, пожалуй, пойду, Катерина Петровна.
— Иди, Тиша, — шептала Катерина Петровна. — Иди, бог с тобой!
Он выходил, осторожно прикрыв дверь, а Катерина Петровна начинала тихонько плакать. Ветер свистел за окнами в голых ветвях, сбивал последние листья. Керосиновый ночник вздрагивал на столе. Он был, казалось, единственным живым существом в покинутом доме, — без этого слабого огня Катерина Петровна и не знала бы, как дожить до утра.
Ночи были уже долгие, тяжелые, как бессонница. Рассвет все больше медлил, все запаздывал и нехотя сочился в немытые окна, где между рам еще с прошлого года лежали поверх ваты когда-то желтые осенние, а теперь истлевшие и черные листья.
Настя, дочь Катерины Петровны и единственный родной человек, жила далеко, в Ленинграде. Последний раз она приезжала три года назад.
Катерина Петровна знала, что Насте теперь не до нее, старухи. У них, у молодых, свои дела, свои непонятные интересы, свое счастье. Лучше не мешать. Поэтому Катерина Петровна очень редко писала Насте, но думала о ней все дни, сидя на краешке продавленного дивана так тихо, что мышь, обманутая тишиной, выбегала из-за печки, становилась на задние лапки и долго, поводя носом, нюхала застоявшийся воздух.
Писем от Насти тоже не было, но раз в два-три месяца веселый молодой почтарь Василий приносил Катерине Петровне перевод на двести рублей. Он осторожно придерживал Катерину Петровну за руку, когда она расписывалась, чтобы не расписалась там, где не надо.
Василий уходил, а Катерина Петровна сидела, растерянная, с деньгами в руках. Потом она надевала очки и перечитывала несколько слов на почтовом переводе. Слова были все одни и те же: столько дел, что нет времени не то что приехать, а даже написать настоящее письмо.
Катерина Петровна осторожно перебирала пухлые бумажки. От старости она забывала, что деньги эти вовсе не те, какие были в руках у Насти, и ей казалось, что от денег пахнет Настиными духами.
Как-то, в конце октября, ночью, кто-то долго стучал в заколоченную уже несколько лет калитку в глубине сада.
Катерина Петровна забеспокоилась, долго обвязывала голову теплым платком, надела старый салоп[5], впервые за этот год вышла из дому. Шла она медленно, ощупью. От холодного воздуха разболелась голова. Позабытые звезды пронзительно смотрели на землю. Палые листья мешали идти.
Около калитки Катерина Петровна тихо спросила:
Но за забором никто не ответил.
— Должно быть, почудилось, — сказала Катерина Петровна и побрела назад.
Она задохнулась, остановилась у старого дерева, взялась рукой за холодную, мокрую ветку и узнала: это был клен. Его она посадила давно, еще девушкой-хохотушкой, а сейчас он стоял облетевший, озябший, ему некуда было уйти от этой бесприютной, ветреной ночи.
Катерина Петровна пожалела клен, потрогала шершавый ствол, побрела в дом и в ту же ночь написала Насте письмо.
Манюшка, шмыгая носом, отнесла это письмо на почту, долго засовывала его в почтовый ящик и заглядывала внутрь, — что там? Но внутри ничего не было видно — одна жестяная пустота.
Настя работала секретарем в Союзе художников. Работ «было много, Устройство выставок, конкурсов — все это проходило через ее руки.
Письмо от Катерины Петровны Настя получила на службе. Она спрятала его в сумочку, не читая, — решила прочесть после работы. Письма Катерины Петровны вызывали у Насти вздох облегчения: раз мать пишет — значит, жива. Но вместе с тем от них начиналось глухое беспокойство, будто каждое письмо было безмолвным укором.
После работы Насте надо было пойти в мастерскую молодого скульптора Тимофеева, посмотреть, как он живет, чтобы доложить об этом правлению Союза. Тимофеев жаловался на холод в мастерской и вообще на то, что его затирают и не дают развернуться.
На одной из площадок Настя достала зеркальце, напудрилась и усмехнулась, — сейчас она нравилась самой себе. Художники звали ее Сольвейг[6] за русые волосы и большие холодные глаза.
Открыл сам Тимофеев — маленький, решительный, злой. Он был в пальто. Шею он замотал огромным шарфом, а на его ногах Настя заметила дамские фетровые боты.
— Не раздевайтесь, — буркнул Тимофеев. — А то замерзнете. Прошу!
Он провел Настю по темному коридору, поднялся вверх на несколько ступеней и открыл узкую дверь в мастерскую.
Из мастерской пахнуло чадом. На полу около бочки с мокрой глиной горела керосинка. На станках стояли скульптуры, закрытые сырыми тряпками. За широким окном косо летел снег, заносил туманом Неву, таял в ее темной воде. Ветер посвистывал в рамках и шевелил на полу старые газеты.
— Боже мой, какой холод! — сказала Настя, и ей показалось, что в мастерской еще холоднее от белых мраморных барельефов[7], в беспорядке развешанных по стенам.
— Вот, полюбуйтесь! — сказал Тимофеев, пододвигая Насте испачканное глиной кресло. — Непонятно, как я еще не издох в этой берлоге. А у Першина в мастерской от калориферов[8] дует теплом, как из Сахары.
— Вы не любите Першина? — осторожно спросила Настя.
— Выскочка! — сердито сказал Тимофеев. — Ремесленник! У его фигур не плечи, а вешалки для пальто. Его колхозница — каменная баба в подоткнутом фартуке. Его рабочий похож на неандертальского человека. Лепит деревянной лопатой. А хитер, милая моя, хитер, как кардинал!
Перечитывая повести и рассказы Паустовского я совершила ошибку – слушала аудиокнигу. Под конец поняла, что не так его нужно читать, совсем не так.
Нужно читать медленно, анализируя каждую фразу, и только в бумаге.
В творчестве Константина Паустовского сильна его личность: его произведения светлые, с любовью к человеку
Константин Паустовский писал не просто о природе, любви к родной земле, но и о связи с родной землей, а также о наболевшем, человеческом. В его произведениях мы не увидим жесткой критики человеческих пороков, не увидим нервического проникновения в мрачные закаулки души, которые у каждого человека при желании можно найти. Он просто видел людей по-другому, ходил совсем по другим улицам человеческой души – широким, светлым, более чистым.
Он мастер описания переживаний через состояние окружающих вещей и природу.
Спутанная трава в саду полегла, и все доцветал и никак не мог доцвесть и осыпаться один только маленький подсолнечник у забора.
Над лугами тащились из-за реки, цеплялись за облетевшие ветлы рыхлые тучи. Из них назойливо сыпался дождь“
Ночи были уже долгие, тяжелые, как бессонница. Рассвет все больше медлил, все запаздывал и нехотя сочился в немытые окна, где между рам еще с прошлого года лежали поверх ваты когда-то желтые осенние, а теперь истлевшие и черные листья.
Персонажей писатель описывает в двух словах, но каких метких, его зарисовки сразу создают образ:
Катерина Петровна молчала, сидя на диване – сгорбленная, маленькая, – и всё перебирала какие-то бумажки в рыжем кожаном ридикюле.
На одной из площадок Настя достала зеркальце, напудрилась и усмехнулась, – сейчас она нравилась самой себе. Художники звали ее Сольвейг за русые волосы и большие холодные глаза.
Обманутая стуком в калитку мать
Тоска Катерины Петровне по дочери, ее одиночество, очень ярко выражено в сцене со стуком в калитку. Обманутая стуком клена по калитке, она выходит из дома и с надеждой в голосе идет к калитке.
Она задохнулась, остановилась у старого дерева, взялась рукой за холодную, мокрую ветку и узнала: это был клен.
Клен, облетевший, озябший, так же одинок, как Катерина Петровна, символ ее молодости, ее жизни и старости одновременно.
Его она посадила давно, еще девушкой-хохотушкой, а сейчас он стоял облетевший, озябший, ему некуда было уйти от этой бесприютной, ветреной ночи.
Образ Насти неоднозначный
Она не просто равнодушная молодая женщина, забывшая про родную мать и не способная на эмоции. В ее душе есть борьба, есть чувства к матери.
Письма Катерины Петровны вызывали у Насти вздох облегчения: раз мать пишет – значит, жива. Но вместе с тем от них начиналось глухое беспокойство, будто каждое письмо было безмолвным укором.
В окружающем ей видится укор, мысль о матери преследует Настю.
Саркастически звучит похвала Насти из уст посетителей выставки:
А то у нас, знаете ли, много болтающих о внимании к художнику, о заботе и чуткости, а как дойдет до дела, так натыкаешься на пустые глаза.
О забытом художнике позаботилась, а о забытой матери – нет. Слова эти резонируют с ее состоянием.
Только тогда чувства, которые она все эти годы подавляла, - зачем? – дали о себе знать. Суета жизни, профессиональные обязанности – все было на первом месте. И только тогда, когда стало слишком поздно, чувства перевесили все:
Настя вздрогнула от холода и вдруг поняла, что никто ее так не любил, как эта дряхлая, брошенная всеми старушка, там, в скучном Заборье.
Связи разорваны, одиночество стариков приумножено
Смерть Катерины Петровны и ее похороны без единого родного человека отозвались в сердце другой молодой женщины:
Учительница подошла к гробу, наклонилась и поцеловала Катерину Петровну в высохшую желтую руку. Потом быстро выпрямилась, отвернулась и пошла к разрушенной кирпичной ограде.
У нее тоже где-то живет мать, совсем одна. Автор напоминает читателю о том, что это не только частный случай, не только трагедия Катерины Петровны, а что вся страна полна такими одинокими людьми. Молодежь разъехалась по разным концам родины, по распределению, по зову сердца ли, в поисках своего счастья. Связи разорваны, одиночество стариков приумножено.
Чувство вины Насти говорит о том, что она знает, что поступила так умышленно, все понимает. Стыд ее настолько велик, что она уезжает, как преступница, чтоб ее никто не увидел.
Уехала Настя из Заборья крадучись, стараясь, чтобы ее никто не увидел и ни о чем не расспрашивал. Ей казалось, что никто, кроме Катерины Петровны, не мог снять с нее непоправимой вины, невыносимой тяжести.
Октябрь был на редкость холодный, ненастный. Тесовые крыши почернели.
Спутанная трава в саду полегла, и все доцветал и никак не мог доцвесть
и осыпаться один только маленький подсолнечник у забора.
Над лугами тащились из-за реки, цеплялись за облетевшие ветлы рыхлые
тучи. Из них назойливо сыпался дождь.
По дорогам уже нельзя было ни пройти, ни проехать, и пастухи пере,
стали гонять в луга стадо.
Пастуший рожок затих до весны. Катерине Петровне стало еще труднее
вставать по утрам и видеть все то же: комнаты, где застоялся горький запах
нетопленных печей, пыльный "Вестник Европы", пожелтевшие чашки на столе,
давно не чищенный самовар и картины на стенах. Может быть, в комнатах было
слишком сумрачно, а в глазах Катерины Петровны уже появилась темная вода,
или, может быть, картины потускнели от времени, но на них ничего нельзя было
разобрать. Катерина Петровна только по памяти знала, что вот эта - портрет
ее отца, а вот эта - маленькая, в золотой раме - подарок Крамского, эскиз к
его "Неизвестной". Катерина Петровна доживала свой век в старом доме,
построенном ее отцом - известным художником.
В старости художник вернулся из Петербурга в свое родное село, жил на
покое и занимался садом. Писать он уже не мог: дрожала рука, да и зрение
ослабло, часто болели глаза.
Дом был, как говорила Катерина Петровна, "мемориальный". Он находился
под охраной областного музея. Но что будет с этим домом, когда умрет она,
последняя его обитательница, Катерина Петровна не знала. А в селе -
называлось оно Заборье - никого не было, с кем бы можно было поговорить о
картинах, о петербургской жизни, о том лете, когда Катерина Петровна жила с
отцом в Париже и видела похороны Виктора Гюго.
Не расскажешь же об этом Манюшке, дочери соседа, колхозного
сапожника, - девчонке, прибегавшей каждый день, чтобы принести воды из
колодца, подмести полы, поставить самовар.
Катерина Петровна дарила Манюшке за услуги сморщенные перчатки,
страусовые перья, стеклярусную черную шляпу.
- На что это мне? - хрипло спрашивала Манюшка и шмыгала носом. -
Тряпичница я, что ли?
- А ты продай, милая, - шептала Катерина Петровна. Вот уже год, как она
ослабела и не могла говорить громко. - Ты продай.
Читайте также: